"МЕДВЕДЬ БЫЛ ЧЕЛОВЕКОМ"

"МЕДВЕДЬ БЫЛ ЧЕЛОВЕКОМ"

Медведя юкагиры считали зверем наполовину человеческого происхождения (что роднит их с тунгусами).
Анадырские юкагиры-чуванцы верили, что медведь раньше был человеком, который занимался колдовством и мог оборачиваться в медведя. Как пишет А. Е. Дьячков, чтобы «обернуться» в медведя, шаман втыкал в дерево нож и делал через него «перевал» своим телом. Аналогичным образом он возвращал себе человеческий облик. Другой колдун подсмотрел, вынул нож из дерева и лишил соперника возможности вернуться в семью людей. Жена забеспокоилась о пропавшем муже, и тогда злой колдун предложил ей тоже «перевернуться» через нож, обещая, что после этого она увидит своего мужа. И она действительно увидела его, но... сделавшись медведицей... «Они-то и стали, будто, прародителями теперешней медвежьей поро-
ды»,— заключает Дьячков ".


Как и тунгусы, верхнеколымские юкагиры называли медведя только иносказательно: ее (значение неясно), хаха («старик»), ингличэбон («страшный»), кэнмэги толоу («другой дикий олень») и т. д., обращаясь к нему, величали довольно пышными титулами: лэбиэн-чомоджэл
(«дед — хозяин земли») или чомол-шоромо («большой человек»). У тундровых юкагиров среди различных обозначений медведя выделяется эльогурчэнджэ хайчиэк («босоногий старик»).Существуют и мифы, согласно которым люди произошли от брака медведя и женщины. В легенде, записанной Н. И. Спиридоновым, говорится, что медведь «приютил заблудившуюся женщину в своей берлоге, давал лизать и сосать свои лапы, потом женился [на ней], и от [их] ребенка произошло [человеческое] племя» (у тунгусов тоже есть такой миф). Е. И. Шадрин из поселка Нелемное, уточнил, что ребенка, родившегося от брака медведя и женщины, звали Эрбэчкэн (Эрбэткэн). Повзрослев, он превратился в богатыря, но недолго прожил среди людей — ведь медведи умирают рано...
Несмотря на большое почтение к медведю, юкагиры, как и тунгусы, охотились на него и с удовольствием ели его мясо. Это пиршество обставлялось как праздник. Поедая медвежатину, верхнеколымские юкагиры придерживались правил, аналогичных тунгусским: мясо не разрешалось рубить или рвать зубами — его заблаговременно раз-
резали ножом на мелкие кусочки. Руками мясо не брали, а доставали из котла заостренными деревянными палочками. Сердце медведя делили по числу участников трапезы и ели сырым.
Точно так же, как и тунгуски, юкагирки не допускались к процедуре свежевания медведя и не должны были есть его мясо. Чтобы не соблазнять женщин, мужчины на время медвежьего праздника удалялись из стойбища.


Мальчикам дозволялось принимать участие в празднестве, если они делались похожими на мужчин: для этого им рисовали сажей усы.
К волку юкагиры относились по-разному, но в целом иначе, чем к медведю: «Волк все равно что собака»,— говорят балыгычанские потомки коркодонских юкагиров, как бы уточняя весьма невысокое положение его в иерархии остальных диких животных. Чуванцы в отличие от тунгусов не боялись промышлять этого «хитрого» зверя.
Женские «парки волчьи» упоминаются среди чуванского имущества, захваченного чукчами в 1754 г. на реке Налуче, недалеко от Анадыря. А вот алазейские юкагиры, хотя и добывают волка, все же его боятся: называют иносказательно калидян— «страшный».
В этом, как и во многом другом, проявляется «культурная» двойственность юкагиров: с одной стороны, самобытность, с другой — влияние тунгусов.
В число животных, на которых распространялся промысловый культ, входил лось. Снимать шкуру с лося разрешалось только мужчинам, а женщинам в древности запрещалось даже смотреть на убитого лося (у тунгусов такого обычая не было).


Иохельсон записал древнее юкагирское предание о девушке, которая не вняла запрету. Узнав, что брат убил лося, она, не послушавшись предостережения старших, пошла на то место, где лежал поверженный зверь. Девушка начала сметать с лося запорошивший его снежок и, «сметавши, открыла лося, лицо прямо открыла. Потом стала смотреть. Глаз черноту смотрела. В уме подумала: „Старший брат, когда догнал, на сердце его [лося] худо сделалось; от этого плакать стал, сказал: „Вот умру"».
С той поры юкагирам не удавалось добыть ни лося, ни дикого оленя, у них начался голод. Они призвали шамана: «Смотри, от чего мы такими [стали]?». Шаман напомнил им: девушка нарушила старый запрет. Тогда люди спросили: «Мы с этим что сделаем?» Шаман ответил: «Ту женщину повесьте...» Юкагиры посоветовались и решили: «Так сделаем!». С тех пор снова стали добывать лосей...
Среди рыб юкагиры почитали осетра. Поймав его, они отрезали хвост и бросали в воду — как бы возвращали рыбу реке. Женщина, делившая между членами семьи голову осетра, кусочек его мяса вместе с глазом давала «главному» — лучшему рыбаку и охотнику.

Существовала у юкагиров и магия.
Чтобы вызвать бурю, шаманы верхнеколымских юкагиров трясли медвежью шкуру. Для достижения того же эффекта, по их мнению, следовало убитому глухарю расправить крылья и хвост, раскрыть глаза и клюв и посадить в таком устрашающем виде на дерево.
Весной, во время ледохода, коркодонские юкагиры выходили на берег Колымы и стреляли из ружей, чтобы помочь матушке-реке разрешиться от бремени льда... Если ружей не было, то, как рассказывал Костя Винокуров, его соплеменники хором выкрикивали слова, «чтобы скорее
лед рушился». Так же поступали и анадырские юкагиры.
Магическую основу безусловно имел юкагирский обычай, воспрещавший переносить на руках больного человека, даже если он не мог идти сам. Такого человека надлежало волочить по земле — чтобы не создавалось впечатление, что он умер. А не то, чего доброго, он и на самом деле преставится! Такой случай описан в романе С. Курилова «Ханидо и Халерха». Здесь магия как бы вывернута наизнанку: не делай ничего похожего на то, чего ты не хочешь для себя и своих близких.

(Цит. по книге Туголуков В. А. — «Кто вы, юкагиры?»)